Мнение

Виктор Федорович. ПОГОВОРИМ? О том, как умирала моя сестра

 

Виктор Федорович. В журналистику «влетел» больше 20 лет назад из-за нелетной погоды в местах, максимально приближенных к условиям Крайнего Севера. Работал в разных изданиях и участвовал в ряде сомнительных проектов. В середине 90-х, когда занимался социально-криминальной тематикой, создал свою агентурную сеть из минских бомжей. Услугами белорусских адвокатов никогда не пользовался, поэтому из четырех судов по искам о защите чести и достоинства не проиграл ни одного. По политическим настроениям — анархист-одиночка, не признающий государство как отделенную от населения организацию власти, но вынужденный считаться с тем, что государство его признает.

Даже спустя год мне нелегко даются эти строки. У нас вообще как-то не принято писать о смерти: чаще всего — вскользь, статистически, без подробностей, хотя это закономерный итог жизни, иногда очень страшный. Я все же попробую…

Чем действительно болела и от чего в муках в 43 года умерла моя сестра Татьяна, я узнал на следующий день после ее смерти. 2 августа 2010 года врач поликлиники, которая сестру и в глаза не видела, выдала мне справку о смерти, а в ней это страшное слово — «рак».

Это был первый медицинский документ с указанием конкретного диагноза; позже он перекочевал в свидетельство о смерти. А вплоть до последних минут жизни Тани на руках у нас была куча всяких бумажек с пространным упоминанием некоего «заболевания III ст.». Нет, конечно, мы понимали, что это значит, чего следует ожидать, но была какая-то надежда, ведь «III ст.» не последняя четвертая. Но в официальной обстановке никто из медиков не брал на себя смелость сказать правду.

Даже специалисты Минского городского онкологического диспансера вели себя подобно черту, бегающему от ладана, старательно избегая вслух произносить реальный диагноз, хотя вся необходимая аналитическо-анализная информация была. И внутреннее убеждение в безысходности положения у них имелась.

За неделю до смерти сестры в консультативном заключении медики, сославшись на «заболевание III ст.», вынесли свой приговор: «Учитывая распространенность процесса, наличие выраженной интоксикации, спецлечение в МГОД не показано». Рекомендовано было «симптоматическое лечение по месту жительства в т. ч. наркотические анальгетики». Проще говоря, рекомендовали умирать дома. Было это 23 июля, в пятницу. Мне тот день особенно врезался в память, потому что люди в белых халатах поиграли с нами в свой хитрый «футбол». Хронологически все выглядело так.

В двадцатых числах мая сестра оказалась на операционном столе 10-й клинической больницы с прободной язвой. Операция прошла успешно, но именно тогда хирург воочию увидел это «заболевание». Чтобы добраться и локализовать язву ему пришлось отсечь часть раковой опухоли. Говорят, от притока кислорода она стала разрастаться и активно пожирать здоровые ткани. Наверное, в такой ситуации время дорого, поэтому я до сих пор не могу понять, почему сестру сразу не перевезли в клинику по профилю.

Из 10-й ее выписали домой, а потом началась беготня. Эпикриз почему-то долго не мог попасть из больницы в 22-ю поликлинику, где без него не могли выписать направление в онкодиспансер. Когда все нужные бумаги были на руках, последовала череда записей к специалистам МГОД: анализы, осмотры и т.п. За месяц с небольшим было около десятка поездок на такси в диспансер. А сестра буквально таяла на глазах, она практически ничего не ела, начались боли, каждое движение давалось с трудом. 23 июля в МГОД приехали в последний раз, в здание диспансера Татьяну мы практически вносили на руках.

Заключение должны были получить в кабинете на первом этаже, чему я даже обрадовался, но нас «отфутболили» на третий и это была пытка. Каждый шаг по ступеням отдавался болью. Выстояли в очереди, зашли в кабинет. Там и началось самое «интересное». Мужчина-медик полистал медкарту сестры, задал несколько вопросов и начал кого-то вызванивать. Потом пришла женщина в белом халате и нас попросили выйти из кабинета. Позже оказалось, что доктор, к которому нас послали на третий этаж, специализировался на желудочной онкологии, а у Татьяны было гинекологическое «заболевание». Внутренняя разборка между специалистами нам была до лампочки: приговор в завуалированной форме все равно прозвучал.

Сестра была настолько истощена, что вряд ли бы перенесла операцию. На мой взгляд, ее отказ от хирургического вмешательства онкологи приняли с удовлетворением: смерть в домашних условиях не портит больничную статистику и показатели. Вот только боль оставалась и с каждым днем становилась все невыносимее.

Единственным учреждением в Минске, где медиков не ругают за высокую смертность, является больница паллиативного ухода «Хоспис», что на улице Стахановской. Татьяне выписали сюда направление умирать, но на 28 коек — многие сотни страдающих, а потому своей очереди она не дождалась. Последние дни жизни сестра уже не поднималась с постели, боль была страшная, она порой теряла сознание, бредила… Практически каждый день ей вызывали «скорую», но врачи приезжали и отказывались колоть морфин, якобы у них не было на то соответствующей бумаги. А бумага эта на станцию скорой помощи должна была прийти автоматически из поликлиники. Но где-то затерялась. И здесь были недомолвки. Без этой важной бумажки на наркотик в воскресенье, 1 августа, врач «скорой» сделал Татьяне первую и последнюю инъекцию морфина. По ее словам, «препарат копеечный».

Когда Таня несколько успокоилась, я поехал к себе домой, планируя с понедельника поднимать всех, кого знаю, чтобы ускорить госпитализацию в хоспис. Через несколько часов позвонила моя вторая сестра Лена и сказала: «Таня не дышит…».

…Я полистал Байнет и набрел на такую вот раковую статистику, не очень «свежую», но, без сомнений, актуальную:

«По данным МЗ РБ, на диспансерном учете со злокачественными новообразованиями состоит каждый 44-й житель Беларуси. В 2009 году у 3 485 из 40 686 заболевших была определена IV клиническая группа. Число пациентов, состоящих на диспансерном учете по поводу онкологического заболевания, увеличилось с 126 246 человек в 1996 году до 225 000 человек на 1 апреля 2009 года. В Беларуси ежедневно страдают от боли порядка 10 000 онкологических больных. В стадии генерализации онкологического процесса эти цифры неуклонно растут. Выраженный болевой синдром на фоне прогрессирования злокачественной опухоли больные испытывают приблизительно в 53-100% случаев. По данным канцер-регистра, в январе—мае 2009 г. IV клиническая группа составляла более 2 тыс. человек. Только за 5 месяцев 2009 г. в Минске умерли 1 302 больных этой группы».

И еще несколько строк о личном. Знать о боли и видеть ее собственными глазами — это абсолютно разные вещи. Самое страшное в этом случае — бессилие, понимание того, что ты ничем помочь не можешь. Я был готов преступить закон, наплевать на него со своей колокольни и принести сестре наркотики, чтобы хотя бы на час боль оставила ее. И боль эта мне напоминает о себе, когда я вижу радостные сюжеты на БТ о базарах, фестивалях, досрочно сданных ледовых дворцах и прочих спортсооружениях. В первую очередь в Беларуси надо строить хосписы, и не на два десятка коек. Чтобы не было так мучительно больно умирать…

Мнения колумнистов могут не совпадать с мнением редакции. Приглашаем читателей обсуждать статьи на форуме, предлагать для участия в проекте новых авторов или собственные «Мнения».